Активистка российской оппозиции Ксения Собчак в интервью DW объяснила причины спада протестного движения в стране. Заодно она предостерегла систему, для которой, по словам Собчак, смертельным может оказаться насморк.
За год, прошедший после выборов в Госдуму и многотысячных акций протеста, Ксения Собчак проделала путь от персонажа гламурной тусовки и ведущей развлекательных телешоу до общественного деятеля и активистки оппозиции. В интервью DW Собчак подвела итоги уходящего года, сравнила ситуацию в России и Латинской Америке, а также поделилась прогнозами.
DW: В декабре 2011 года во время первой акции «За честные выборы!» вы начали свое выступление словами: «Я Ксения Собчак, и мне есть что терять». Вас тогда освистали. Спустя год вас избрали в Координационный совет российской оппозиции, который призван согласовывать проведение таких акций. Чем вы заслужили признание?
Ксения Собчак: Признание можно заслужить только одним — умением говорить правду. Я надеюсь, что за год смогла убедить большую часть людей в том, что мои намерения искренни и чисты.
— А какие это намерения?
— Сделать так, чтобы протест был массовым, чтобы в нашей стране были свободные СМИ и независимые суды, чтобы мы шли к глобальной перестройке.
— Но если год назад у людей был драйв, то сейчас его не заметно. Означает ли это, что мода на протестное движение прошла?
— Это естественное состояние. В декабре у людей была надежда на то, что их услышат и курс будет изменен, что наш президент, тогда еще будущий, увидев, что на самом деле происходит в стране, начнет процесс постепенной эволюции и перестройки. Потом стало очевидно, что никто никого не услышал. Наоборот, начали закручивать гайки. Выходить на акции протеста без надежды готово гораздо меньше людей. Сейчас мы находимся в ситуации, когда надежды на то, что изменения произойдут эволюционным путем, нет. Революции я лично не хочу, и мало кто хочет. Люди понимают, что надо ждать шесть лет, соответственно они не выходят на улицы.
— То есть люди смирились с нынешней ситуацией?
— Многие смирились, но многие — нет. Ведь в митингах участвуют не три или четыре тысячи человек. Это десятки тысяч людей, которые по-прежнему готовы выходить, и я — среди этих людей. Но помимо митингов мы должны заниматься просвещением, реальными программами, показывать, что люди, которые критикуют власть, готовы предложить альтернативу.
— А что вы можете предложить?
— Координационный совет должен выработать большую политическую реформу, судебную реформу, какие-то основополагающие вещи, связанные с Конституцией.
— Но все эти предложения остаются в сетевой реальности, и с другой реальностью она не пересекается…
— Потому что этих людей никто не допускает в медиапространство. Это иезуитство — постоянно обвинять оппозицию в бездействии. Потому что где она, собственно, может произвести это действие? Каналы больших федеральных СМИ и все возможные площадки для обсуждения закрыты. Все возможности для роста внутри системы для людей с другими позициями тоже закрыты. По лестнице в госструктурах могут двигаться только люди, чье главное качество — не профессионализм, а лояльность. А люди, которые придерживаются какого-то другого мнения, даже не имеют шанса набраться нужного опыта и практики внутри госсистемы, потому что они просто выталкиваются этой системой.
— Вы считаете, чтобы изменить систему, ноебходимо просто войти в нее?
— Это не я так считаю. Это опыт, например, Латинской Америки, где во многих странах после длительного автократического периода происходили изменения. Как правило, в подобных авторитарных режимах необходимый элемент для раскола — это раскол элит.
— И оппозиции необходимо расколоть элиту?
— Я не уверена, что оппозиция вообще как-то может повлиять на этот процесс. Элита раскалывается сама. В тот момент, когда часть бизнеса поймет, что, исходя из бизнес-интересов, выгоднее не поддерживать Путина, чем поддерживать, произойдет раскол.
— Это бизнес-элита или политическая элита?
— У нас большой бизнес неразрывно связан с политикой, в этом и есть олигархическая структура, против которой многие выступают. Это отчасти бизнес, а в большей степени сегодня это чиновники. Ведь государство, прикрывшись идеей госрегулирования и отказавшись от передачи в частные руки большого бизнеса, нефтедобывающих отраслей и так далее, все это сделало своей частью. Соответственно, чиновники стали новыми олигархами.
Но вопрос не в том, кто кем стал. Есть разные интересы того же Сечина и Фридмана. И в тот момент, когда образный Фридман — а он будет не один, их будет несколько — поймет, что его интересам противоречит поддерживать существующую систему, тогда это будет элемент раскола.
— Но тогда людям нет смысла выходить на улицы?
— То, что люди выходят на улицы — это другой процесс. То, что люди выходят на улицы, это единственное, чего боится сейчас власть. Власть не боится постов в интернете, власть не боится выборов. Власть боится только того, что на улицы выйдут 500 тысяч человек и не уйдут.
— Как проявлять гражданскую активность при новых законах, которые ее ограничивают?
— Дело уже не в законах. Законы, бесконечное ужесточение ситуации — все это будет работать до тех пор, пока в один день не выйдут 500 тысяч человек.
— Что должно произойти, чтобы они вышли на улицы?
— Этого никто не знает. Это исторический процесс. Мы помним события «арабской весны», которую спровоцировало самосожжение на площади. Пусть это и плохое сравнение, но когда система больная, то ее может постичь та же судьба, что и больного раком или ВИЧ-инфицированного. Они умирают не от рака или ВИЧ-инфекции, а могут умереть от насморка. Просто в какой-то момент насморк падает на настолько изничтоженный организм, что человек умирает. Так же и с этой системой: когда-то какая-то капля, какой-то молоточек станут последними. Но, чтобы он стал последним, мы должны бить во все свои молоточки.
Беседовал Андрей Бреннер
